Когда его в Петропавловской крепости поместили в маленькую, с темным стеклом в высоком окне,
сырую камеру, он понял, что это не на месяцы, а на годы, — и на него нашел ужас.
Неточные совпадения
Уголовные теперь затихли, и большинство спало. Несмотря на то, что люди в
камерах лежали и на нарах, и под нарами и в проходах, они все не могли поместиться, и часть их лежала на полу в коридоре, положив головы на мешки и укрываясь
сырыми халатами.
На другой день Василий сделал, как хотел. Он стал жаловаться на хлеб, что
сыр, подбил всех арестантов звать к себе смотрителя, заявить претензию. Смотритель пришел, обругал всех, и узнав, что затейщик всего дела Василий, велел посадить его отдельно в одиночную
камеру верхнего этажа.
И ему становилось жарко, и он, спустив с плеч халат, вскакивал с нары и начинал, как зверь в клетке, скорыми шагами ходить взад и вперед по короткой
камере, быстро поворачиваясь у запотелых,
сырых стен.
В последний вечер перед сдачей должности своей несчастный смотритель сидел, понурив голову, в
сырой и мрачной
камере князя. Сальная овечка тускло горела на столе. Невдалеке от нее валялся огрызок огурца на тарелке и стоял штоф водки, собственно для Медиокритского купленный, из которого он рюмочку — другую уже выпил; князь ходил взад и вперед. Видимо, что между ними происходил очень серьезный разговор.
Первая суета стихла в старом этапном здании. Места заняты, споры об этих местах покончены. Арестанты лежат на нарах, сидят кучками, играют в три листика, иные уже дремлют. Из отдельных, «семейных»,
камер слышится крик ребят, матери баюкают грудных детей, а в окна и открытые двери глядит
сырая, но теплая сибирская ночь, и полная луна всплывает красноватым шаром над зубцами частокола.
Он припомнил тоже тюрьму, но не столичную образцовую, сухую, светлую, вентилированную, блестящую, свежей окраской, а мрачную,
сырую, грязную, с переполненной миазмами атмосферой, с убогой обстановкой — провинциальную тюрьму — тюрьму в Т. Вот перед ним восстает образ княжны Маргариты Шестовой в арестантском платье, сперва с радости ной улыбкой любви при входе его в
камеру, а затем с непримиримо-злобным устремленным на него взглядом своих страшных зеленых глаз.
Но когда прошел день, другой, третий, прошла неделя, другая, третья в грязной,
сырой, наполненной насекомыми
камере и в одиночестве и невольной праздности, прерываемой только перестукиваниями с товарищами заключенными, передававшими все недобрые и нерадостные вести, да изредка допросами холодных, враждебных людей, старавшихся выпытывать от него обвинения товарищей, нравственные силы его вместе с физическими постоянно ослабевали, и он только тосковал и желал, как он говорил себе, какого-нибудь конца этого мучительного положения.